Анатолий Учаев: «Художнику неплохо быть чистым»
Мы объявляем премьеру рубрики «У самовара я и...» и встречаемся сегодня с народным художником России Анатолием УЧАЕВЫМ
– Анатолий Васильевич, у Вас много печальных и даже суровых картин, созданных в самые что ни на есть застойные «бодряческие» годы. Как же Вам удавалось проводить свою линию в искусстве?
– Ложнободряческих, лакированных картин мне удалось избежать, потому что мой герой никогда не был с парадного портрета. Он – от земли, он человек на завалинке, конопатенький, курносенький, искренний, бесхитростный, естественный. Мой герой мало чего боится. Завалинку эту у него никто не украдет. И на бедняцкий огород, на котором репа зреет, тоже никто не позарится.
– Ну почему же? И огородики отбирали, и в Сибирь ссылали. – Вы правы, было и такое. Но люди, приросшие к простому быту, к природе, все равно нравственнее, душой чище. А потом – я ведь не придумывал своих героев, я их всегда знал. Родители мои родом из Саратовской области. А в начале тридцатых годов, Бог весть почему, они сорвались с насиженных мест и отправились на Дальний Восток, под Хабаровск, в несусветную даль. По дороге похоронили нескольких детей. На Дальнем Востоке жили в землянках, валили лес. После войны отец возил воду в лагерь для японских военнопленных, где те, стосковавшись по детям, тютюшкались со мной, совсем малышом. Между прочим, «заманили» меня в живопись именно военнопленные, подарили мне белоснежную рисовую бумагу и японский карандаш.
На Дальнем Востоке надо мной подтрунивали, что, мол, разрезом глаз смахиваю на японца, позже, когда я уже учился в Ленинграде, в академии живописи, мне говорили, что я вылитый даже не ленинградец, а петербуржец, москвичи утверждали, что чувствовали во мне столичную породу. Честное слово, я сам для себя загадка! Вроде бы из беднейшей крестьянской семьи, а всю жизнь с малолетства люблю красивую одежду, посуду. Из пластмассовых стаканчиков ни чая, ни водки не пью – для меня важно, чтобы стол был хорошо сервирован. Друзья шутят, что не иначе как у нас в роду имел место адюльтер, может бабку, а может прабабку, соблазнил проезжий тенор.
– Или ловелас-художник... – Вот почему как художник, так сразу ловелас? (смеется. – С.М.) Когда я поставил ванну в своей мастерской, шум поднялся: Учаев, мол, такой-сякой, натурщиц своих, любовниц купать будет. Мысль, что самому художнику неплохо быть чистым, никому в голову не приходит. Я в мастерской провожу уйму времени. Так почему бы мне не создать здесь комфорт и уют?
– Расскажите о ситуации, когда Вы испытали настоящую гордость как живописец. – Однажды девочка заплакала у одной из моих картин. Я ее спрашиваю, что случилось? Она кивает на героя картины, который мучительно поднимает себя с земли и говорит: я боюсь, что человек не сумеет встать, что все эти проволочки и веревочки оборвутся. Я ее утешаю: он сильный, у него все получится.
Те детские слезы, эмоциональное потрясение стали огромным комплиментом мне. Бывают удивительные предчувствия и совпадения. Когда я работал над триптихом «Зов», то услышал по радио выступление священника православной церкви не то Нью-Йорка, не то Вашингтона. И он высказал мысль, абсолютно тождественную моим раздумьям. Что Россия жива, пока она поднимается. Если она упадет, ей придет конец. В искусстве, как мне представляется, даже трагизм должен не исключать надежду, а скорее перетекать в нее. Вспоминаю великую картину Рембрандта «Возвращение блудного сына». Тяжелое, горькое полотно. Но – теплые руки отца, обнявшие сына, искупают тяжесть этого сюжета.
– Вы вспомнили о картине Рембрандта. А есть ли такие сюжеты в мировом искусстве, которые Вы очень бы хотели создать, но, увы, их сотворили до Вас? – Во-первых, это уже упомянутый «Блудный сын», потом «Союз Земли и Воды» Рубенса, и еще «Мона Лиза» Леонардо.
– Видели «Джоконду» в оригинале? – К сожалению, нет. А вот фресок Джотто коснулся. И легендарного Давида за ногу подержал (улыбается. – С.М.). Италия – сущий рай для художника. Как работали мастера Ренессанса! Сколько было отдано сил, эмоций, воображения. И какие плоды взошли: оказалось созданным несметное число Красоты, которая не просто не обесценивается с годами. Ценность которой уже не соизмерима ни с какими деньгами.
– Талантливые художественные произведения рождаются благодаря или вопреки тяжелой эпохе? – Я думаю, что и книга, и картина всегда отражают время создания, но отражают тонко и осмысленно. Во времена того же Рафаэля проституток было, пожалуй, больше, чем сейчас. Кондотьеры убивали людей направо и налево. Век был жестокий. Но в вечности просияли Леонардо, Боккаччо, Рафаэль...
– Азарт художника может победить милосердие человека? – Думаю, что да. У кого – на мгновение, у кого – на часы. Был такой художник Жерико, он написал знаменитую картину «Плот «Медузы». Там много погибших и угасающих людей. У Жерико был друг, пораженный тяжелым недугом. Жерико как художнику надо было видеть умирание. И он с профессиональным интересом наблюдал за своим другом. Однажды я пошел за пожилым, изнуренным, нище одетым человеком, возможно бомжом, потому что заинтересовался, как выглядит согбенная плоть, как лежат складки материи на этом обветшалом теле. Мне захотелось все это достоверно изобразить, и потому было не до раздумий, что этот человек ест и как он живет. Кстати, тема увядания – одна из интереснейших тем для художественного осмысления. Очень трудно и увлекательно суметь показать одно из трагических противоречий бытия: тело дряхлеет, но ведь душа, желания, мечты, приобретенные знания – они-то не стареют.
– Во многих Ваших картинах присутствует тема полета, а в мастерской даже имеются огромные лебединые крылья. Расскажите их историю. – Мои друзья за городом увидели пару лебедей. Лебеди летали и курлыкали на фоне ослепительно синего неба. И вдруг одна птица ударилась о высоковольтные провода и упала на землю. Она была полуживая, и мои друзья сначала все пытались подбрасывать ее в воздух, надеясь, а вдруг полетит? Но птица погибла. Мои товарищи, зная, как много значит для меня ощущение полета, привезли мне в подарок эти крылья. И я рад тому, что мне удалось словно бы чуть-чуть продлить земную жизнь этой птицы.
Что же касается полета, то любой взлет – попытка что-то совершить, оторваться от прошлого, войти в будущее, стать отличным от себя прежнего. Когда писал картину «Красные ворота», то понимал этот образ как некую силовую линию. Через красные – парадные – ворота люди издавна уходили на войну. На свадьбу. На погост. Перейдя этот порог, люди становились иными. Мне всегда было интересно изменение в человеке. Личность на фоне и в гуще драматических событий, личность, преобразующая мир вокруг.
– Что в искусстве для Вас абсолютно не допустимо? – Обслуживание власти. Если раньше многие советские художники писали портреты членов политбюро, секретарей обкомов, то сейчас обслуживание стало даже шире. Художники стремятся потрафить вкусам и власти, и эстетствующих богачей.
Чтобы жить, художник естественно должен продавать свои картины. Портреты – идеальный для продажи жанр. Я не портретист, я, если угодно, картинщик, но даже понимая, что на портретах иных людей можно много заработать, я отказывался от большинства предложений. У меня нет никакого стремления увековечивать на полотнах и политиков.
– Позвольте, но ведь портрет губернатора Вы все-таки написали... – А я написал его не как губернатора, а как отца. Вместе с его дочерью на фоне фруктового сада. Я написал не официозную, а вполне домашнюю картину. Дмитрий Федорович там без галстука и депутатского значка. На моей картине он просто частное лицо. И императоры, и губернаторы бывают ведь просто отцами.
– Губернатор Вам позировал? – Очень мало. Руководители такого ранга почти не находят для этого времени. А Столыпин позировал Репину, я полагаю, явно не один сеанс. Я думаю, что дело не только в занятости сегодняшних первых лиц, но и в изменении отношения к труду живописца. В утрате им в глазах общества некой исключительной миссии. Сейчас функцию художника вроде бы взяли на себя кино, телевидение, видеосъемка, фотографии, наконец. Но живопись, она ведь все равно остается чем-то единственным. Взгляните на холст – века сменяют друг друга, а кисть, подрамник, мольберт – все это остается неизменным. Одни и те же инструменты в руках творцов являют миру страсть, любовь, ненависть.
– Анатолий Васильевич, а Вам приходилось уничтожать свои картины? – Когда дописываю свою работу, уничтожаю весь подсобный материал, все наброски, варианты, черновики. Мне кажется, что это никому не нужно. Когда исполняется мощная симфония, никого ведь не интересует, из каких гамм, из каких этюдов она взросла. Сохранять черновики – это все равно, что косить одним взглядом в вечность, безмолвно кокетничать с потомками: обратите внимание, вот на этом наброске я резал хлебушек, а вот на этом эскизе ел селедку. Если картина – то, что рано или поздно уходит от художника в мир, то черновики, по моим представлениям, – наша кухня, и туда не надо пускать посторонних.
– Саратовское отделение Союза художников уже не первый месяц сотрясает скандал, связанный с переделом власти. Вы могли бы прояснить – кто в этом конфликте прав, а кто виноват? – Я думаю, что виновато государство. Творческий союз оказался создан по модели государства. Художники, в той или иной степени, были идеологическим фронтом страны. После разрушения государства в его прежнем виде творческий союз художников оказался совершенно беспомощным. Борьба же за власть в любом творческом союзе присутствует всегда. Какая сторона права – сказать не берусь. Единственно, в чем уверен, что подобной организацией должны руководить творческие люди. Да, крепкий хозяйственник в состоянии добыть деньги на загранкомандировки, способен организовать строительство дач и приобрести мрамор для облицовки вестибюля, но творчество погубит.
– А все эти слухи о выселении художников из их мастерских на Московской? Что можете сказать об этом? – Полагаю, что правлению Саратовского отделения Союза художников надлежит менять стратегию выживания. Необходимо искать мощное правовое, юридическое обоснование своего пребывания на тех площадях. Жалобами и криками SOS никого не удивишь и не растрогаешь. Талант художника заключается не только в том, чтобы написать хорошую картину. Надо так организовать свою жизнь, чтобы твое произведение увидели.
Профессия живописца – свободная профессия. Я сам себе начальник и подчиненный, судья и адвокат, менеджер и уборщик, раб и господин. Я делаю что желаю. Вот попью сейчас с вами чайку, захочу – буду работать, не захочу – пойду шататься по Набережной. Или запру мастерскую и лягу спать. Я абсолютно свободный человек, а за свободу надо платить нестабильностью заработков, переработками. Я только в шестьдесят лет стал более или менее зарабатывать. Занимаясь живописью, непростительно мало времени уделял семье, не мог достойно поддержать в материальном отношении своих родителей, когда они жили уже здесь, в Саратове, на 8-й Дачной, и жили очень бедно. Все это – цена свободы. Единственное, что утешает меня сейчас, когда я думаю о своих стариках, так это то, что отцовская фамилия – она благодаря мне известна, что я сумел в жизни кем-то стать.
– Что вызывает у Вас наибольшее раздражение в себе? – Наверно, то, что я лентяй. И как каждый матерый лентяй стараюсь максимально правильно «упаковать», выстроить свою жизнь. Я медленно пишу. Надо мной довлеет страх, что последующая картина будет хуже предыдущей, но с другой стороны, именно этот страх и заставляет меня работать.
Ладно бы я был просто лентяй, но я еще и трус (смеется. – С.М.). Ужасно страшно сделать первый мазок на холсте. Иногда чуть ли не за шкирку себя к полотну тащишь. По дороге упираюсь, отбрыкиваюсь, но все же иду. Пахать-то надо! Жизнь на том стоит. А свою леность, знаете, как укрощаю? Всю жизнь стараюсь писать то, что наиболее трудно дается. Например, не вырисовывались у меня стопы, хоть плачь. У художников на этот случай свои хитрости имеются, типа «ноги в траву, руки в карман». Так вот я эти хитрости не применяю. Сознательно. Мучаюсь, стенаю, чертыхаюсь, но пишу.
– Чего Вы боитесь больше всего? – Нищеты и богатства. И то и другое – непосильное испытание.
– Вы можете процитировать слова, которые определили бы Ваше художественное кредо? – Это строки Пушкина: «...Никому отчета не давать, себе лишь самому служить и угождать; для власти, для ливреи не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; по прихоти своей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам, и пред созданьями искусств и вдохновенья безмолвно утопать в восторгах умиленья – вот счастье! Вот права...»
Опубликовано: «Новые времена в Саратове», №42 (57) 21-27ноября 2003 г.
Автор статьи: Светлана МИКУЛИНА
Рубрика: Культура