Не знаю, как у кого, а у меня, не имеющего в роду аристократов, подобные фамилии вызывают некий старозаветный трепет: Лаппо-Данилевский! Римский-Корсаков! Немирович-Данченко! Май-Маевский! Сухово-Кобылин... Эх! Шутка сказать, родословная с ХIV века! Однако ж, происхождение происхождением, а не сверкать бы этой причудливой фамилии, не напиши ее обладатель великой театральной трилогии «Картины прошедшего»: «Свадьба Кречинского», «Дело», «Смерть Тарелкина». А не создать бы этот шедевр Александру Васильевичу, когда бы не вмешательство в его благополучнейшую судьбу богача– аристократа сперва мрачной уголовщины детектива, а затем – что еще более существенно – всесильной и беспощадной машины, именуемой российским чиновничеством. Семь долгих лет, начиная с 10 ноября 1850 года, когда было найдено тело убитой француженки Луизы Симон-Деманш, следствие решает, был ли повинен Александр Васильевич в убийстве своей любовницы. И какое следствие!

Министерство юстиции, Сенат, Государственный Совет, сам государь Николай I принимают непосредственное участие в распутывании истории загадочного убийства французской модистки, вывезенной блестящим московским барином из Парижа. Аресты и обыски сменяются освобождениями, отчаяние – надеждой. Сам министр юстиции граф Панин становится личным врагом будущего автора «Свадьбы Кречинского», написанной, между прочим, в тюремной камере. И Панин же вынужден уступить воле императрицы, перед которой за Сухово-Кобылина хлопотала мать. Сухово-Кобылин был освобожден от ответственности.

Аристократ, читавший и переводивший для собственного удовольствия Гегеля и менявший женщин, как перчатки, делается величайшим знатоком и ненавистником российской бюрократической системы.

«Дело» – моя месть. Месть есть такое же священное чувство, как и любовь. Я отмстил своим врагам!» – скажет он сам.

А секрет долгопроизводства, как и всего долгого на Руси, хоть царской, хоть советской, хоть демократической, вечен и прост, он весь в одном энергичном, зубастом, словно бульдожья челюсть, слове:

– ВЗЯТКА!

Конечно, дело о смерти Луизы Деманш было не из простых, и до сих пор вызывает споры исследователей. Конечно, высокомерный аристократ, к тому же обладавший резкой «демонической» мужской красотой, вызывал ненависть чиновников от мала до велика, и все же главным побудительным импульсом многолетнего «ДЕЛА» было желание как можно дольше и больше тянуть из богача.

...Ладно, пора остановиться, что так сложно сделать, размышляя о Сухово-Кобылине, пережившем всех своих недругов, обосновавшемся в Ницце, но обратимся к книге «Дело Сухово-Кобылина».

Значительную часть тома занимают «Документы следствия и судебного дела об убийстве Луизы Симон-Деманш». Исторический детектив, к тому же обросший многочисленными версиями, ни к одной из которых не присоединяются публикаторы, стремясь изложить объективную картину и полагая, что нет точного ответа на вопрос: кто убил несчастную модистку? Не оторвешься.

Следующая крупная публикация – дневник Сухово-Кобылина, в основном напечатанный впервые. Охота. Писание «пиэссы». Хозяйство в Кобылинке. Крестьяне. Дамы. Например: «Я страдал. Я стоял, прислонясь к колонне, – от публики нас отделяла зеленая занавесь, над самой Anais, – шея и затылок у нее действительно прекрасны – она мне сильно нравилась, и еще более потому, что я знал, что она любила, и, думаю, даже очень любила другого. – От головы у нее пахло Электричеством – я переходил от нее к пиэссе, то от пиэссы к ней» (1856). Столичный быт. «Воровство всех видов. Воровство столового вина достигло тех пределов, что не стало уже случайным приемом, а постоянною отраслью промышленности. Краденое дворцовое вино продают по всему Петербургу особенными ходебщиками за полцены. Вообще же способность народа к Мошенничеству так велика, что из этого Воровства, обратившегося в твердую отрасль Промышленности, возникло новое Мошенничество: по Петербургу стали ходить фальшивые продавщики красного дворцового вина, которое стали подделывать и на которых истинные продавщики ворованного вина смотрят с высоким презрением истинного достоинства перед Мишурою. И сами покупатели специально особенно стараются достать настоящего – краденого вина» (1858).

Следующий раздел «Сухово-Кобылин в воспоминаниях и письмах современников». «Толстой страшно не любил Сухово-Кобылина. (...) быть может, некоторое соревнование в области философских занятий, быть может, разлад в конце 40-х, когда оба они посещали в Москве гимнастический зал Пуаре».

Или: «Он отличался крайней вспыльчивостью. Многие родные поддразнивали его или промеж собою говорили: «Да уж однажды был случай: укокошил женщину шандалом...»

Крестьяне о барине: «Однажды опоздал, значит, с выездом. Подходит, брови нахмурил. «Жаль, говорит, нет крепостного права. Двадцать пять своими бы руками тебе, потом на конюшню...» (...) Русских особенно не любил. Управляющих все немцев держал. Однако мальчикам деревенским всегда с усмешкой говорил: «Учиться надо. Не все лапотниками быть». В именины выставлял на крашеные козлы бочку вина, убивал быка, созывал на гулянье всех своих крестьян».

Комментарии, именной указатель, монографическая вступительная статья. За всем этим – дело целой жизни Виктора Макаровича Селезнева.

Досье. Виктор Макарович Селезнев родился в Киеве в 1931 году. Закончил филологический факультет Саратовского университета в 1955 году. Творчеством Сухово-Кобылина занимается более 50 лет, автор многих публикаций, ему принадлежат комментарии и подготовка текстов для издания трилогии издательством «Наука» в серии «Литературные памятники» в 1989 году.

– Виктор Макарович, какие самые яркие впечатления детства?

– 23 июня 1941 года в Киеве я впервые увидел эвакуированных : на грузовике везли корыта и прочий скарб, запомнил пепел на улицах города – сжигали документы. Мы с ребятами «ловили шпионов»: спросим, который час – а вдруг у него окажутся иностранные часы – мы побежим и доложим. 10 июля мы уехали из Киева. Баржа остановилась недалеко от пристани у самого моста, а ночью немцы как раз бомбили мост. По Днепру дошли до Днепропетровска. Дальше были Ростов, Сталинград, Немецкое Поволжье – Унтервальден (Подлесное). Для жителей города оказаться в селе было страшно – нет ни карточек, ни базара. Осенью 42-го переехали в Саратов. Я очень увлекался историей и учебники истории знал наизусть.

На филфаке университета я познакомился со студентом 5 курса Борисом Беловым. Борис для меня был просто кладезь – он знал поэтов, о которых я даже не слышал: Мандельштам, Пастернак, мог читать их наизусть часами. Он же познакомил меня со своим другом -художником Гущиным, и я впервые увидел его картины. Белов навещал Гущина в больнице в последний период жизни. Власти запретили внести гроб в помещение Радищевского музея и поставили около музея, а на кладбище Борис прочитал стихи: «плывут облака, шумят березы... и никто не сможет помешать этой их гражданской панихиде!»

– А кто стал Вашим официальным учителем?

– Белов занимался в пушкинском семинаре Юлиана Григорьевича Оксмана и, конечно, много говорил мне о нем. В октябре 50-го года у нас образовалось «окно» в занятиях, и Борис пригласил меня на семинар Оксмана. Я был потрясен полетом мысли и стал посещать все семинары и лекции Юлиана Григорьевича. Ради этого приходилось пропускать другие занятия. После первого курса я подошел к Юлиану Григорьевичу и попросил разрешения официально заниматься в его семинаре. Он сразу сказал «да». Я только потом узнал, что это был канун его изгнания из университета. Я сделал у него доклад о «Борисе Годунове» и уже стал считать себя крупным знатоком Пушкина.

– Это Оксман предложил Вам заниматься Сухово-Кобылиным?

– Оксман не только не навязывал темы, трактовку, он предоставлял возможность выбора. Учебный год всегда начинал с вопроса: чем вы будете заниматься в этом году? В это время я познакомился с Женей Калмановским, учеником Гуковского. Женя был моим неформальным учителем, читал мои курсовые работы, давал советы, подсказывал, что нужно прочесть. В 52-м году он мне говорит: «А ведь есть такой драматург, неизученный – Сухово-Кобылин». Я взял советское издание, прочел и ахнул. Когда я дошел до монолога Тарелкина («Всегда и везде Тарелкин был впереди...»), было решено – буду изучать именно Сухово-Кобылина. Когда осенью того же года Оксман задал нам традиционный вопрос, я назвал ему имя Сухово-Кобылина. Юлиан Григорьевич сказал «нет».

Тогда я не без демагогии, как сейчас понимаю, сослался на доклад Маленкова на XIX съезде, на известное высказывание: «нам Гоголи и Щедрины нужны». И Оксман принял мою тему.

До самого окончания филфака я занимался Сухово-Кобылиным, защитил диплом. Оксман рекомендовал меня в аспирантуру, а большинство преподавателей восстало.

– И куда направился отвергнутый?

– Работал в газете «Заря молодежи», в Приволжском книжном издательстве, в Облкинопрокате, но главным был Сухово-Кобылин.

– Но Вы не совсем порвали связь с университетом?

– Я «прикрепился» к кафедре русской литературы, сдал все кандидатские экзамены. Оксмана уже в Саратове не было. Таким образом общаться пришлось с Покусаевым, заведующим кафедрой. Его генеральной идеей было утверждение, что сатира Салтыкова-Щедрина носит психологический характер, и в свете этой идеи писались все кандидатские и все докторские. Мой приятель Илья Панаитов прикрепился к его кафедре, сдал кандидатские экзамены, и Покусаев дает ему то одну тему, то решает, что ее изучать не стоит и подкидывает другую – и так далее. Я посоветовал Илье выход: возьми какое-нибудь произведение Щедрина и пиши: глава 1 – «Как буржуазные ученые фальсифицировали творчество Щедрина», глава 2 – «Проблески истины: Луначарский, Воровский, Ольминский и проч.», глава 3 – «Высший свет истины: Покусаев и Бушмин».

А на приемном экзамене в аспирантуру в 1962 году первым делом мне сказали, что о Сухово-Кобылине все известно, и Покусаев задает прямой вопрос: что вы скажете, если я предложу вам сменить тему? После этого собеседования я порвал все отношения с Покусаевым.

– Постепенно становится ясно, почему Вы оказались вне наших высоких научных сфер.

– Да, я понял, что дело с ними иметь нельзя. Я уже решил неспешно и абсолютно самостоятельно изучать Сухово-Кобылина: завел картотеку, фиксировал каждое упоминание о нем, готовил летопись его жизни, комментарии к трилогии, задумывал монографию о его жизни и творчестве. Не было бы счастья, да беда помогла: на меня никто не давил, никто ни в чем не ограничивал.

– Не было ли у Вас ощущения аутсайдерства?

– У меня был широкий круг общения: Юрий Болдырев, Борис Ямпольский, Анатолий Катц, Сергей Штерн. Эта дружба привела нас к «позорному столбу». Спившийся журналист, выгнанный из «Известий», товарищ Пролеткин опубликовал в «Коммунисте» 4 февраля 1972 года статью «У позорного столба». Причем соседняя публикация имела заголовок «По пути независимости», и я шутил, что они просто заголовки перепутали. Нас обвинили в распространении самиздата. Использовали и старый гэбистский прием: к самиздату приплели порнографию. После выхода статьи нас выгнали с работы. На собрании в Облкинопрокате, где я тогда работал, я не покаялся, и народные массы потребовали расправиться со мной. Но мы считали, что это еще не худший вариант – могли бы и посадить по статье 190-прим.

– И куда же теперь направился дважды отвергнутый?

– Я устроился в спецАТХ по уборке города. На одной стороне там была Доска почета, на противоположной – Доска позора, и там и там поочередно фигурировали одни и те же лица. Потом меня выгнали и оттуда. Четыре месяца был без работы: помог Николай Шабанов, знавший меня по «Заре молодежи», где он был главным редактором. Теперь он работал в обкоме, позвонил во Фрунзенский райком, те обратились в ГИПРОНИИГАЗ. Там секретарем парторганизации был Константин Федоров, сражавшийся вместе с французскими летчиками в эскадрилье «Нормандия-Неман». Это был смелый человек, например, публично при обсуждении «Малой земли» сказал, что ничего уникального в этой операции нет, таких было сотни. Я редактировал научно-техническую литературу и получал большую по институтским меркам ставку – 140 рублей.

– Как Вам удавалось, не имея статуса научного работника, изучать архивы Сухово-Кобылина?

– Официальный доступ к архивам я получил только в 1985 году, когда издательство «Наука» заключило со мной договор об издании «Картин прошедшего».

– После выхода книги «Дело Сухово-Кобылина» считаете ли Вы тему исчерпанной?

– Конечно, нет. В книгу мы не успели включить некоторые материалы, в последний момент обнаруженные в РГАЛИ. Сейчас пишу «Летопись жизни и творчества Сухово-Кобылина».

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», № 16(31), 25 апреля – 7 мая 2003 г.