В третьей книжке санкт-петербургской «Звезды» опубликован «путевой роман» Сергея Штерна «Ниже уровня моря». Герой, альтер эго автора, путешествует со своим другом, вполне реальным персонажем (о чем речь ниже), по Голландии. Бытовые и пейзажные картинки, экскурсы в историю, лирические отступления не делают текст фрагментарным. Он целен, как целен сам автор во всем: от взгляда на дорожные мелочи до взгляда на события Большой Истории...

Есть несколько причин, по которым можно не любить путевые романы. Во-первых, почти все эмигранты уже отметились в этом жанре. Во-вторых, как правило, описание тамошней свободы перемежается с эпизодами преследований автора на покинутой родине. В-третьих, все это неизбежно сдобрено так называемой ностальгией – вот уж слово, к которому, по-моему, каждый автор в нынешней ситуации должен пристроить объяснение, ЧТО именно под ностальгией понимается (а вдруг – по Цветаевой – «давно разоблаченная морока»?).

Впрочем, тут все подозрения отметаются сразу – роман Штерна не вписывается в унылый хор далеких голосов, хотя основания для этого, казалось бы, есть: примем во внимание его далеко не безоблачную жизнь в советской России. Отнюдь. Перед нами человек с ясным, ярким взглядом, лишенным даже тени озлобленности. Героические доспехи ему претят – и он не примеривает их ни на себя, ни на своих героев. А ведь можно бы! Спутником автора в его путешествии оказывается Альберт Бурман – известный борец голландского сопротивления, который спасал еврейских детей от нацистов, чудом уцелел в немецком лагере и удостоен государством Израиль звания праведника (то есть человека нееврейского происхождения, спасавшего людей во время Холокоста). Восхищаясь своим другом безо всякой манерности, Штерн тем не менее не вдается в описание его героического прошлого, но с любовью рисует его облик, мелкие слабости. К великим мира сего писатель и вовсе непочтителен: «Почему историки с таким щенячьим восторгом описывают великие деяния разных там Александров Македонских, Наполеонов и Юлиев Цезарей? Неужели во всей истории нашего племени не нашлось более достойных людей, чем эти любители топтать чужие огороды?» Здесь, дабы читатель не раздражался, нужно подчеркнуть, что Сергей Штерн вовсе не собирается стать ниспровергателем основ, он «заручается всеми возможными оправданиями примитивности своих суждений», и только поэтому может, к примеру, позволить себе поставить вполне безумный вопрос: почему на земле до сих пор не настало Царство Божие? И в догадках его слышится и ироничное лукавство Фигаро, и что-то зощенковское: «Ответ на этот вопрос, до которого с помощью разных прочитанных книг додумался автор, весьма замысловат и, скорее всего, неверен. Автору кажется, что изначально Создатель – если верить Библии – пытался создать вполне гармоничный мир, но потом заскучал...» И так далее.

Голландия для автора – это народ, сумевший построить процветающую страну не на плодородных черноземах Курской губернии, а чуть ли не на дне моря – благодаря кальвинистской скромности и трудолюбию, и еще благодаря понимаю того, что благополучие не приходит сейчас и сразу: надо прикатить тачку, взять лопату, построить дамбу... Впрочем, по большому счету, «Ниже уровня моря» – роман не столько о Голландии, сколько об истории вообще, о времени, о природе власти, о проблеме культуры и цивилизации, причем написанный рукой талантливого прозаика, скромно позиционирующего себя как дилетанта. Талантливость Штерна проявляется в сочнейших описаниях. Какая любовь к лимбургскому сыру, воспетому еще в «Онегине»! И не важно, что запах от него такой, «как будто развязали мешок с портянками батальона солдат после трехдневного марша-броска в джунглях» – любовь не проходит. А как эротичен голландский способ поедания селедки – целиком, заглатывая сверху; как прекрасны тюльпаны; какое горе можно испытать оттого, что пиво оказалось безалкогольным... И как мрачна агрессивная толпа, бурно – как на отечественных футбольных матчах, то есть со всякими ЧП , – празднующая день рождения королевы.

Последняя «картинка» упомянута не случайно. Для Штерна очень важен один вопрос: почему любой ценой человек стремится быть принятым в какое-то сообщество, почему стремится быть похожим на тех, кого признают и кого любят? «Откуда такой страх перед индивидуальностью, которая, собственно говоря, и сделала человека человеком?» Становиться личностью, в каком-то смысле аутсайдером, «замечать историю либо тогда, когда она, по выражению Набокова, начинает затоплять подвалы, либо тогда, когда обнаруживаешь несовершенство в окружающем мире, когда начинаешь выпадать из стаи»? Вопросы для Штерна, конечно, риторические, хотя и больные, ответ, следовательно – иронический.

Досье

Сергей Викторович Штерн родился в Саратове в 1942 году в семье медиков. Окончил Саратовский мединститут в 1964 году, работал врачом-рентгенологом. В 1969 году защитил диссертацию и поступил преподавателем на кафедру рентгенологии СМИ, откуда в 1972 году был уволен после дела о Самиздате (статья в газете «Коммунист» «У позорного столба»). Лишь через пять лет вернулся к научной работе. Работал старшим научным сотрудником в Саратовском институте кардиологии. Одним из первых в России организовал специализированную лабораторию и начал широко использовать контрастное исследование сосудов сердца. Впервые в России (1983 год) произвел экстренное вмешательство при остром инфаркте миокарда. В 1990 году получил приглашение принять участие в Европейском конгрессе кардиологов в Стокгольме, где ему была предложена контрактная работа в Швеции. С 1991 года живет с семьей в Стокгольме. Автор текстов к мюзиклам («Золотой ключик», «Три мушкетера»). С 1998 года переводит шведскую литературу. В России вышли три книги в его переводах («Избранный выжить» Ержи Эйнхорна, «Убийца без лица» и «Стена» Хеннинга Манкелля). В этом году должны выйти еще три-четыре книги в издательствах «Малыш», «Вагриус» (ранняя проза и драматургия И. Бергмана), «Иностранка» и «ОЛМА-Пресс».

Специально для газеты «Новые времена» со Стокгольмом связывался Лев АРКАДЬЕВ

– Ваше писательство – еще хобби или уже нечто более серьезное, и если да, то почему?

– Мое писательство – даже не хобби, а дело случая, об этом, впрочем, сказано и в тексте, и то, что сказано, на удивление является чистой правдой. Я написал традиционный отчет о поездке – главным образом, для друзей. Но на этот раз, поскольку впечатлений было много, отчет этот расползся до абсурдных размеров. Один из моих питерских друзей взял и отнес рукопись в редакцию «Звезды». О том, что рукопись принята, я узнал от Толи Катца, прочитавшего на последней странице «Звезды» (по-моему, июньской, за прошлый год) план публикаций. А вот переводами я занимаюсь регулярно.

– Почему вы избрали жанр иронического «путевого романа»? Кто вам тут близок как предшественник – почти-однофамилец Лоренс Стерн? Гейне с его «Путешествием по Гарцу»? Аксенов с его «Круглыми сутками non-stop»?

– Если быть честным, я никакого жанра не избирал, писал, как писалось, периодически вспоминая какие-то детали и добавляя их в текст совершенно безответственно, поскольку ни на какую публикацию не рассчитывал. Но предложенные образцы весьма лестны, особенно Гейне. Стерна я, к своему стыду, не читал... Что касается иронии, то не уверен, ирония ли это, скорее, горестное недоумение по поводу собственной неспособности понять, как развивается западное (да и, наверное, русское тоже) общество. Будучи с самых юных лет противником любой идеологии, только теперь начинаю понимать, что какие-то побеги идеологии, отброшенные вместе с нею, могли бы еще и пригодиться – лояльность, верность слову, дружба – в общем, «Три мушкетера». Недавно я видел спектакль по пьесе Эрланда Юзефссона «Летний день в Швеции» – полудокументальный рассказ об одном съемочном дне «Жертвоприношения» с Тарковским (хотя имя последнего и не названо, он фигурирует просто как «русский режиссер»). Так вот, в одном из эпизодов «русский» говорит: «...вы странная нация... Вы не любите своих родителей! Вы их анализируете...». То есть нормальное человеческое чувство – любовь к родителям – по его мнению, нельзя подвергать сомнению, это тоже своего рода идеологическая догма. Готов согласиться и признать необходимость некоторых догм. Почти уверен, что стайность, или стадность, называйте как хотите, в годы моей юности были заметны – как симптом – гораздо меньше, и это просто объяснить: зазывалы были не так агрессивны, может, и хотели бы быть, да средств не имели (ТВ, компьютеры и т.д.). А сегодня отсутствие опорных пунктов в сознании людей очень заметно и тревожно.

– Нет ли в дальнейшем планов написать нечто подобное о родной Швеции? Или прелести новизны уже нет – и оттого не тянет?

– Написать просто о Швеции планов нет. Есть план написать воспоминания о Грузии, но для этого надо туда съездить. Что, наверное, и сделаю, как только представится возможность. Когда-то из всех городов мира мне больше всего хотелось жить в Тбилиси – это был город с совершенно непередаваемой, абсолютно не «совковой» атмосферой.

– В тексте кое-где проскальзывают упоминания Саратова и саратовских атрибутов. А вообще: какие ассоциации у вас сегодня вызывает Саратов?

– Саратов – мой родной город, здесь живут мои друзья и родственники, и о негативных или позитивных ассоциациях даже речи быть не может – я совершенно некритичен. Зимой раздражают жуткие покрытые льдом тротуары, когда каждая прогулка связана с риском для жизни – но они всегда раздражали. К тому же обжирающаяся русскими деньгами и презирающая своих кормильцев Москва, за исключением самого центра, ничуть не лучше.

Опубликовано: «Новые времена в Саратове», № 14(29), 11-17 апреля 2003 г.